Только что на Петербургском культурном форуме прошел вечерний интеллектуальный марафон, весь посвященный экспозиции российского павильона в Венеции и реакции на него публики. Так победа или провал случились на Венецианской биеннале? Зачем в Эрмитаж приезжал Бернар Арно и какие тайны вьетнамской Красной реки узнали петербургские интеллигенты? Куда уехала «Мадонна Литта» и почему часы «Павлин» и мумии обгоняют ее по развлекательности? Эрмитаж вспоминает главные события года, «РГ» о них рассказывает Михаил Пиотровский.Одним из главных событий этого года для Эрмитажа стало участие в Венецианской биеннале. Вы посвятили ей интеллектуальный марафон на Санкт-Петербургском культурном форуме и собираетесь показать в Эрмитаже. Покажете в Москве?
Пиотровский: Да. И в наших центрах-спутниках.
Эрмитаж как главная тема российской экспозиции — идея российского комиссара выставки Семена Михайловского. Он предложил нам, как это обычно делают такие влиятельные люди, своих художников. Но мы решили: раз тема выставки — Эрмитаж, то и куратором ее будет Эрмитаж. Не я, заметьте, а сам музей. А дальше все сочинил Александр Сокуров и добавил Шишкин-Хокусай.
Выбранная Сокуровым тема «Блудного сына» — главное, что было в нашем павильоне. Это тема великого милосердия, символом которого и является картина Рембрандта. Один протестантский пастор мне говорил: «Дайте мне ее на полгода, и я снова обращу в христианство 300 000 человек». И мы обычно в таких случаях разрешаем показывать в храмах ее репродукции.
Что сделал Сокуров?
Пиотровский: Позвав замечательных молодых скульпторов, создавших скульптуры отца, сына, с лицом, без лица — он вывел их из картины, и получилось что-то совершенно потрясающее.
Еще учитель Веласкеса (почитайте об этом в «Словах и вещах» Мишеля Фуко) считал, что изображение должно выходить из картины. Картина — нечто противоположное компьютеру, куда мы все «входим» и смотрим, что там «внутри».
Сокуров в этой инсталляции как бы заново задает нам необходимые вопросы. Что сделал сын? За что его прощает отец? Может быть, там такие грехи, что и простить нельзя? Что он будет делать, когда его простили? А правильный старший сын не скажет отцу: «А теперь отдай мне вторую половину наследства!»?
Ответы на эти вопросы не найти, не оглянувшись на мир вокруг. Который часто страшен. Вот два солдата, взятые игиловцами в плен, и подведенные к ним бикфордовы шнуры. И голос за кадром говорит, что их взорвут. И кони скачут, как будто, по турецкому поверью, уносят их души.
И как в таком мире быть с милосердием? И как понять, что с нами будет?
Как приняли это высказывание на биеннале?
Пиотровский: В первый день «Файнэншл таймс» опубликовала список пяти самых интересных павильонов, в том числе и нашего. Потом в Русский павильон — впервые за много лет! — пришли люди из комитета, присуждающего награды, и позвали наших представителей на их вручение. Значит, был реальный шанс. Но победил литовский пляж.
Наши же художественные решения вызвали шок. Это не то, к чему там привыкли.
По-моему, Сокурова так никто и не понял. Это, да, сложновато. Надо смотреть не менее 15 минут и стоя, а зритель хочет побыстрее, полегче и сидя. А чтобы пройтись прогуляться, так Русский павильон с Рембрандтом для этого слишком серьезен.
Может быть, эталоны современного искусства не соответствуют безграничности «Блудного сына»? Даже Рембрандт говорил с современным ему миром по-новому. А Сокуров — еще более по-новому.
Ну и была, наверное, надежда усмотреть в нашем павильоне что-то такое вроде «Россия губит несчастную Сирию». Вот это было бы приятно.
Но этого не было, Сокуров вместо этого бросил вызов, имя которому: «это серьезно».
Но, несмотря на реакцию, мы продолжим настырно приучать людей к этому «серьезно». Потому что искусство должно это делать. Это, если хотите, провокация к новому видению страшного мира. И к разговору о нем.
В чем главный диссонанс работы Сокурова с контекстом биеннале?
Пиотровский: В произведениях современного искусства, часто находящегося на содержании богатых и очень богатых, обычно все такое веселое. Даже кровь. И среди веселеньких трагедий с якобы жгучими, но в конфетной обертке современными проблемами (меньшинства, мигранты) у Сокурова — настоящая боль. И окрик: оглянитесь, посмотрите, что происходит. По Сокурову, мы живем в мире, полном жестокости. Она к нам возвращается, иногда какая-то почти из 20-х годов. Ну и, конечно, многим не понравился принципиально поставленный Сокуровым вопрос про жестокость в нас самих.
Но, по-моему, у него все вышло блестяще. Я хоть и считал всегда, что искусство должно успокаивать души, но понимаю, что оно должно и кричать. Если мы не хотим сдавать позиции культуры, надо обострять разговор. В Венеции мы его обострили.
Заплачено уже
А в России в этом году Эрмитаж много рассказывал о знаменитых коллекциях и коллекционерах?
Пиотровский: Да, этот год у нас был «годом коллекционеров». Вообще-то Матисс важнее Щукиных, а Ван Гог Морозовых и судьбы их коллекций, но музей должен уметь вспоминать коллекционеров.
Италия, например, не очень любит вспоминать, как осталась с носом, не успев купить коллекцию разоренного и севшего в тюрьму коллекционера Кампаны, ее купили французы, русские и англичане. И наша недавняя совместная с Лувром (к нам приезжал по этому поводу его директор) выставка Кампаны в Эрмитаже оказалась очередной историей про разделенные коллекции и про то, что все они кончаются музеями. Коллекционеры, иногда понимая это, сами основывают музеи.
У нас сейчас «нижний» средний интеллигент, у которого часто нет вкуса, чуть что готов бежать в прокуратуру, требовать наказать музей за непонятную ему вещь
Нам удалось рассказать и о потрясающих Строгановых, среди которых мы выделили Павла Строганова. Большая часть наших итальянских примитивов, пришедших к нам уже после революции, собрана как раз им. Все эти «симоне мартини» — его вкус. Плюс совершенно замечательный Ватто.
Если в ГМИИ им. Пушкина о Щукине рассказывали через историю купеческой семьи и вообще историю московского купечества, то мы в Эрмитаже рискнули посмотреть на коллекцию братьев Морозовых в контексте мировой культуры. Когда на эту выставку к нам приехал Бернар Арно (французский бизнесмен, президент группы компаний Louis Vuitton Moët Hennessy, один из богатейших людей планеты. — Прим. ред.) и мы повели его смотреть «Музыку» Матисса, которую он не видел, то мы шли через залы Пикассо, Матисса, импрессионистов, и он был ошеломлен. Мы рассказывали не про то, сколько Иван Морозов платил за картины, а про то, как его вещи выглядят в большом эрмитажном контексте. И он в контексте супервещей мирового уровня музея — блистал. Рядом с портретом Михаила Морозова, сделанным Серовым, висел первый купленный им Ван Гог. А рядом с серовским портретом Ивана Морозова — натюрморт Матисса, изображенный на этом портрете. И Серов выглядел не хуже этих двух великих вещей.
Мы составили потрясающий диптих из русских Ренуаров — нашей «Мадам Самари», купленной Михаилом Морозовым, и вашей московской, розовенькой. А еще у нас были три зала отборного «морозовского» Сезанна.
Когда начинаются ревнивые разговоры «в Эрмитаж забрали все», я отвечаю словами Сокурова из «Русского ковчега»: «Но заплачено уже». За Матиссов мы заплатили Рембрандтами, Мурильо, Пуссенами. Не будем, кстати, забывать, что и из Эрмитажа были изъяты сотни картин для продажи и для передачи в другие музеи России, в том числе и в ГМИИ.
Оставить комментарий